Интересные статьи о повседневности.

Воспитание для взрослых

Прожив в Японии шесть лет, я поняла: самое удивительное в Стране восходящего солнца — обычный японский детский сад. Сюрпризы начались с первого телефонного звонка. Оказалось, что для определения ребенка в ясли («хойкуэн») нужно доказать, что оба родителя работают больше четырех часов в день. Причем доказать это нужно с документами в руках, а потом два раза в год подтверждать, что служебная нагрузка остается на прежнем уровне. В «хойкуэне» ребенка нянчат с 8 утра до 6—7 вечера, кормят его обедом и полдником, а на субботу для желающих вводят укороченный день.
Тем семьям, где один из родителей работает меньше четырех часов в день, ребенка нужно отдавать в детский сад «етиэн». Продолжительность рабочего дня здесь не более шести часов, зато детей здесь не только кормят и нянчат, но и воспитывают. Поскольку дочке было уже два года, я решила отдать ее в «етиэн». Правда, очень скоро я убедилась, что воспитывать будут не только дочку, но и меня саму.

Обед по уставу

Воспитание началось с «обенто» — коробочки с обедом, которую каждая мамаша должна приготовить ребенку утром. Оказалось, содержимое моей коробочки не соответствовало требованиям.

— Обед должен быть приготовлен из 24 видов продуктов, рис не должен разваливаться, а быть липким, — объяснила мне заведующая. — А крашеная картошка (по-нашему — свекла) вредна для здоровья.

После нескольких моих неудачных опытов по приготовлению еды я была приглашена на учебу в дом одной образцовой мамы, где собирались родительницы всех детей нашего маленького (23 ребенка и 3 воспитателя) детского сада.

— Селедка, тушенная с саке, — это экономично, — объясняли мне по ходу урока. — Гобо (съедобный корешок) — это полезно, а хиджики (разновидность водорослей) — это вкусно.

Здесь же была проведена и «лабораторная работа» — на столе появилась выполненная по всем правилам «мамского» устава «обенто». И хотя я с ужасом поняла, что при всем желании не смогу все это ни съесть, ни приготовить, и попросила об индивидуальной диете, на все мои просьбы последовал по-армейски лаконичный ответ: «Нужно есть все».

Возражать, как я убедилась потом, было бесполезно: в Японии принято жить по правилам группы. Для домохозяек «мамский» коллектив — это и есть та группа, уставу которой надо беспрекословно подчиняться. Не нравится — уходи. Естественно, вместе с ребенком.

Попытки словчить здесь не проходят. В результате долгих хождений по магазинам я составила дочкин «обенто» из покупных кушаний. И хотя они полностью соответствовали уставу, дочке (при всех детях) и мне (по прибытии автобуса с детьми к моему дому) было сказано: «Если мать не готовит ребенку еду своими руками — значит, она его не любит».

Невзятая высота

Нельзя сказать, что ко мне плохо относились. Наоборот, старались помочь. Просто правила для всех одни. И для родителей, и для детей.

— Ваша дочь не выполнила норму на взятие высоты, — строго сказала заведующая.

Речь шла не о прыжках в высоту. Просто наше чадо, ставшее уже четырехлетним, при подъеме на гору пустило слезу. Наказание было суровым: всех уличенных в слабости детей вместе с родителями (один папа и шесть мам) отправили на самую высокую в Саппоро гору.

— Отпустите руку ребенка. Она должна сама. — Приказ прозвучал откуда-то сзади прямо на склоне горы, на котором я рядом с дочкой карабкалась по шатким камням с красными пометками для обозначения безопасного от камнепадов пути.

«Сами» дети должны почти все, причем с самого нежного возраста. В детском саду нет уборщицы — дети сами моют пол, вытирают со стола. Раз в месяц они сами себе готовят еду — жарят рыбу, лепят лепешки из риса. Для них это игра. Лениться и капризничать — стыдно. Об этом знают и дети, и родители.

— Есть какие-нибудь вопросы или предложения? — Финальная реплика заведующей на родительском собрании явно носила риторический характер: все и так опустили головы (провинилась с «нормой высоты» не я одна).

По неопытности проявляю либеральную инициативу:

— Можно было выбрать гору попроще...

— А сколько вам лет? — незамедлительно последовал контрвопрос.

Увы, в команде провинившихся я оказалась младшей. А это значило, что дискуссия закончена.

— Почему вы молчали? Разве вы со мной не согласны? — пытала я после собрания одну из мам.

— Конечно, согласны, — ответила она. — Но всем нам было стыдно. Наши дети оказались не на высоте. К тому же на собрании принято говорить только в том случае, если вопрос адресован конкретно к тебе.

«Спевка» для мам

Все мои «товарки» по детскому саду были мне незаменимой подмогой. Они учили меня сидеть по-японски, правильно выбирать кимоно и, самое главное, — вести себя в коллективе.

— Нельзя говорить только «нет», — наставляла меня одна из них. — Придерживайся формулы «нет-нет-да». Говоря «нет», всегда улыбайся: во-первых, потому, что мы, японцы, сначала видим, а потом слышим, а во-вторых, серьезное «нет» считается здесь очень невежливым.

Впрочем, на собраниях они снова становились членами «мамского» коллектива, и у меня всегда возникало ощущение, что они стесняются «выдать» наши с ними доброжелательные отношения. Впрочем, собрания к этому и не располагали.

На единственном плановом собрании, которое я высидела до конца, сказать мне было просто нечего. На повестке дня стояли вопросы об «обенто» и о том, как чистить детям зубы. Доклады и содоклады по этим двум вопросам длились более трех часов. Потом мамы расселись полукругом, а председательствующая, сев напротив, перешла к вопросу о детских книгах. Она прочитала вслух с выражением одно из познавательных сочинений о том, как возвращается в природу то, что было съедено разными животными. По окончании чтения все разразились бурными аплодисментами: теперь ясно, как надо читать ребенку. Не поняв, что вызывает такой восторг, я не стала хлопать со всеми. И тогда сидевшая рядом мама взяла меня за запястья и похлопала моими руками — чтобы приобщилась к коллективу.

— Кстати, вы уже получили тексты детских песен, которые мы будем петь на следующем собрании? — спросили меня друзья.

От «спевки» я, однако, отказалась. Побывав на собрании, я как бы сказала одно «да» коллективу, и теперь у меня в запасе оставались два «нет».

Родительский строй

Ощущение, что меня по второму разу сдали в детский сад, не покидало меня даже дома. По воскресеньям к нам домой стала приходить без обязательного в Японии предварительного звонка командированная коллективом мамаша с детьми. Цель визита — воспитательная: отучить меня от дурной привычки долго спать по воскресеньям. Журили за то, что дочка в саду поцеловала в щеку своего друга Кеске. Пытались во время детского спортивного праздника поставить босой в октябре (!) в «мамский» строй, громко скандируя призывы в мой адрес. Стоявшая неподалеку моя приятельница, прожившая несколько лет в России, сказала, что выкликаемое в 70 ртов «Гамбаре!» («Постарайся!») в той ситуации способно было заставить разуться даже умирающего японца.

Увы, я не японка. И даже захоти я из уважения к «чужому монастырю» — стране и ее традициям — стать японкой, это все равно было бы невозможно. Впрочем, за то, что и моя дочь бегала вместе со всеми босиком и в шортах в октябре, я детскому саду все-таки благодарна, как благодарна каждая мать за здорового ребенка. Но не снимать же мне сапоги из благодарности?!

Криминальные хвостики

Мой и дочкин окончательный уход из детсадовского коллектива был вызван вроде бы совсем уж пустяковой причиной — я отказалась состричь кудрявые хвостики на дочкиной голове. Борьба вокруг хвостиков была долгой: два месяца все мамы при встрече напоминали мне — волосы ребенку неплохо бы подстричь. И этот отказ окончательно поставил меня вне рамок коллектива. Выходов из этой ситуации, по японским правилам, только два: подчинение или уход из группы. Дочка, находившаяся внутри коллектива, поняла это намного острее меня: состригла себе клок волос сама. Мне показалось, что она начала стыдиться меня — такой непохожей на всех остальных. И тогда я поняла, что надо уходить.

Мы ушли в муниципальный «хойкуэн» — проще говоря, в «продленку», где дочка, как и другие дети, жила в своем мире, который пересекался с миром взрослых только по вечерам. Здесь дочка смогла жить среди детей без аскетического воспитания, а я опять стала взрослой.

P.S.

— Неужели вам все нравилось и вы со всем были согласны? — поинтересовалась я у мамы из «етиэна».
— Конечно, нет. Но чтобы перейти в другой сад, нужно платить. К тому же переход из одного сада в другой из-за несогласия — это пятно на репутации. Если честно, я вам завидую.

Источник

Как глаза японцев повлияли на их культуру и экономический успех…

Предупреждаю сразу: «напёрстки» будут по края налиты и под хорошую закусь поданы к столу уважаемого Читателя. Обладающего чувством созерцательного юмора. Но готового подумать над некоторыми парадоксами, которыми окружена нация легендарных азиатских Островов. Главный герой статьи — завораживающие чёрные глаза японцев. Обожающие задерживаться на всём небольшом, маленьком, миниатюрном… микроскопическом.

Собственное зрение японцы считают каким-то особенным, выделяющим их из среды прочих народов. Вековые долгожители с мутным старческим взором никогда не покинут собственный дом без специальных очков, считая возрастные изменения… эстетическим позором. Выражение «пока глаза черны» подразумевает: «покуда человек жив». Даже эмоции с помощью глаз выражают особым образом.

Японское «сузить глаза» означает радость, «раскрыть глаза» — гнев. Взять наше понимание такой мимики, получим совсем другое: зрачки, как известно… «расширяются от ярости», а «раскрываются глаза» исключительно от удивления. Именно поэтому, на Островах с радостью делают хорошие вещи, только предельно сузив глаза. Пристально вглядываясь (как оказывается) даже в институты общества, традиции, быт, архитектуру и литературу.

От большого к малому.
Становление традиционной японской национальной культуры начинается, строго говоря, с шестого века. Начинает складываться государственность, появляются яркие признаки этнического самосознания. Как очень часто бывает с нарождающимися народами — японцы заболевают гигантоманией, начинают смотреть на мир через увеличительное стекло.

Именно в это время огромные силы и ресурсы брошены на строительство огромных погребальных курганов для знати. Самые большие из дошедших — имеют более ста метров в диаметре, а длина погребального сооружения, приписываемого императору Нинтоку (ум. 427 г.), — почти полкилометра.


Желание остаться в веках и поражать подданных размерами живёт примерно до середины IX века. Самый яркий пример титанических усилий государства в архитектуре — гигантский буддийский храм Тодайдзи («Великий храм Востока»), раскинувшийся в столичном городе Нара. Площадью в девяносто гектаров. Это самое большое сохранившееся сооружение из дерева в мире, после многочисленных перестроек он уменьшился на треть от первоначального облика.

На выплавку шестнадцатиметровой статуи Будды, помещенной в этом храме, пошло около четырехсот тонн меди, тоже мировой рекорд. Так что разговоры о «скудной ресурсами Японии» начинают казаться несколько преувеличенными. Когда надо — и не такое умеют.




Именно в это время страна гробится на прокладке дорог, распространяет изготовленные ксилографическим способом текст буддийской молитвы тиражом в один миллион экземпляров! При действительно небольшом населении: не более 5 с половиной миллионов человек, разбросанных на многочисленных островах.

Но после этого… японцы прищуриваются. Начинают с Х века смотреть на мир совсем в другой оптический прибор, такое впечатление. Исследователи объясняют сворачивание программ гигантомании бедностью Островов минеральными ресурсами. То есть, начинает работать принцип минимизации потребностей.

Вторая причина — кризис государственности, увядание амбиций, утрата былой мощи. Остановилась экспансия, север Хонсю, Хоккайдо и Окинава так и не покорились новорождённой нации. Которая стремительно закукливается, сознательно обрывает всякое официальное общение с материком (посольства в Китай и Корею больше не отправляются). Зато идёт создание японского Мифа о собственном происхождении и предназначении.

Тут в полный (микроскопический) рост появляется та самая национальная особенность: труднообъяснимое для науки стремление японской души упираться взглядом во что-нибудь крохотное. Даже в японском Мифе (который у других народов всегда склонен к преувеличениям) отсутствуют великаны и гиганты…

Странным образом прекращено (именно в Х веке) составление пышных Хроник правителей. Исчезает институт дворцовых летописцев, которые всегда старались максимально широко обозревать события в стране, за её границами. Вместо Хроник, специальными указами императоров предписывается… написание поэтических антологий. Исторический процесс и его фиксирование теперь — вид искусства. Поэзия. Больше занятая размышлениями о японской душе.

В очень коротких японских стихах (31 слог) нет ничего «широкого», каких-то далеких горизонтов, необъятных просторов. Смена времён года в жизни цветов и растений, острые и яркие любовные переживания, наблюдения за поведением нескольких животных и близких людей. Вот и весь перечень любимых тем японских поэтов. Охват пространства сначала «сворачивается» до пределов столицы, потом — до дворца императора. Позже наступает культ собственного дома и тела.



Тон «революции свёртывания» задают высокообразованные и утончённые хэйанские аристократы, распространяя принципы «взгляда внутрь» по всей окружающей социальной среде. Всё больше японцев перенимают эту манеру, отказываясь смотреть вдаль. Тщательно и экономно обживая минимум пространства рядом с собой.

Наступает период возвышенной стагнации: аристократия безвылазно сидит в столице Хэйан и по своим замкам, крестьяне замыкаются в пределах прямоугольников рисовых полей. Япония практически перестает путешествовать… Став сверх-осёдлым государством.

Не берётся никто сказать, то было благо или великий вред. Но народ снизу доверху начинает заниматься одомашниванием своего жизненного и очень небольшого пространства. Неспешно вращаясь внутри чётко ограниченного круга. Где каждая вещь находится на положенном месте. Всегда внутри его, никогда — вовне.

Так выстраивалась непреодолимая стена от бушующего снаружи хаоса. От которого никогда ничего хорошего не дождёшься. Несколько веков подряд простые японцы сидели по своим циновкам, беседуя о погоде и урожае. Неподалеку от тщательно возделываемого клочка земли… до которого рукой подать. Доведя до совершенства геометрию личного пространства.

Так появилась уникальная особенность архитектуры Островов. Даже современные японские здания оказываются… внутри намного больше, чем кажутся снаружи. Это особенно напрягает русских туристов, у которых в крови совсем другой «внутренний взгляд». Домина должен быть большим, но вот внутри него — не повернёшься толком. Этот уникальный зрительный эффект достигается крайне точно продуманной организацией интерьера, его умелым использованием. Каждая вещь — на своём месте. Обязательно — предельно функциональна.

Собственный мир аристократии
тоже достиг какого-то непостижимого рационализма и поэзии. Замкнувшись внутри собственных усадеб, верхушка общества полностью… перепланировала мир. Вместо того, чтобы с помощью утомительных путешествий искать физического контакта с дикой хаотичной природой, — её приблизили к порогу дома. Неспроста, всё в рамках концепции японского древнего Мифа.

Когда божество земли Идзумо поняло: управляемая земля чересчур мала, оно решило увеличить пределы. Если всё мировоззрение евразийцев направлено вовне, в сторону освоения и завоевания, военного похода или опасного путешествия в неизведанное — у японцев мифология совсем другого рода. Божество просто взяло… и притянуло своей волшебной верёвкой другие территории:

«Бог Яцука-мидзу-омицуно … взял заступ, широкий и плоский, как девичья грудь, вонзил его в землю, как вонзают острогу в жабры большой рыбы, отрубил землю, колыхавшуюся, словно камыш, набросил на ту землю крепкую верёвку, свитую из трёх прядей, и начал медленно-медленно, словно лодку, тянуть-подтягивать её. Он перебирал веревку руками и приговаривал: «Земля, иди сюда, земля, иди сюда!». («Идзумо-фудоки»)



Строго по этим чертежам поступили хэйанские аристократы. Набросили «верёвку» на окружающую их природу и «притянули» её к порогу своих строений. Сильно уменьшив размеры. Так появились знаменитые японские декоративные сады. С обязательным морем и островами, горами, реками и лесами. Миниатюрные. Замкнутые высоченными изгородями усадеб и дворцов.

Там же находилось местечко и для буддийского рая. Крошечные островки часто соединялись горбатыми мостиками. Только к одному из них («Райскому») никакого моста не вело. Его можно было бесконечно созерцать из специальной беседки, без всякой возможности «попасть в рай».

Сады организованы в строгом соответствии с несколькими возвышенными принципами. Именно там, а не в дикой природе, посажены все многочисленные виды воспеваемых японцами растений. Туда прилетают только те птицы, которые возвещают приход весны, своим пением отмеряют летние месяцы, сообщают приближение осени.

Никаких крупных животных или рыб (за исключением священного карпа) в садах аристократии не было. Они вообще старались на такие формы не смотреть. Конь тоже исчезает из быта утончённых наблюдателей. Знать стала передвигаться в пределах столицы пешком, реже — в паланкине или возке, запряженном крайне медлительными волами. Уехать на такой животине далеко нельзя физически. Да и зачем? За стенами города хлопотно, суетно, опасно.

Несмотря на неискоренимую человеческую любознательность, японцы Средних веков равнодушны даже к географии собственного архипелага. Не ведают об его размерах и точных границах. Карты того времени… что угодно, только не подспорье путешественникам и мореплавателям.


Зато литература тех времен битком набита самыми мельчайшими деталями травинки и цветка, пробившимися сквозь камень садовой дорожки. С дотошным описанием плана собственного дома, земельного владения, его ближайших окрестностей.

Привычка японского глаза цепляться за мелочи, фокусироваться на малом достигла совершенства, когда люди Хэйана увидели самих себя. Крайне утомляют многостраничные сказания, когда описываются одеяния придворных дам. Эти бесчисленные накидки, покрывая друг друга многими слоями, должны располагаться по строим законам. Нижний слой чуть высовывался из-под верхнего. Эстетическая задача — максимальная гармония друг с другом по цвету.

Это подтверждено научно. Современные японцы способны различать своим глазом (и словом) на порядки больше оттенков, чем прочие евразийцы. А подавляющее большинство их названий по своему происхождению восходит к растениям. Остальной же мир предпочитал давать имена из царства животных и минералов. Японские оттенки вообще не поддаются исчислению, по ним составлены многотомные энциклопедии.

Сами японцы предпочитают эту способность возводить в исключительную физическую добродетель нации. Предпочитая думать о себе, как об исключительном подвиде «сапиенсов», развившемся куда прогрессивнее остальных. Существует целая физиологическая теория «японского способа видения». Якобы, дело в чёрном окрасе зрачка и форме разреза глаза. Благодаря чему японец обладает способностью к более точной фокусировке (цветопередаче), нежели светлоокие европейцы.

Эта теория была разгромлена за пределами Островов, конечно. Даже признана некоторыми учёными — расистской. Потому что выяснилось: у других монголоидов в древности присутствовал не менее богатый колористический словарь. Но они не наслаждались «цветовым вкусом», как японцы.

Придумывая светло-розовому три дюжины оттенков. Пропуская лепесток цветка сакуры через дымки, рассветные и закатные туманы, замутнённый разными примесями горный хрусталь. Дело не сводится к одной лишь физиологии, вопрос куда тоньше.

.
Способность японцев называть цвета и оттенки сложилось благодаря… умению видеть как можно больше в предмете, чем есть на самом деле. Именно поэтому многие считают японцев — излишне болтливыми. Это не предрассудок. Действительно, памятники классической словесности и современная литература Островов, бытовое общение — насыщено большим числом слов, чем у остальных евразийцев.

Каждая вещь, любое действие или свойство — названы отдельными японскими именами-синонимами. Это тоже парадокс и загадка: заимствовав иероглифическую письменность континента, японский язык не подчинился его грамматическому строению. Вобрал в себя китайскую лексику, одновременно сохранив свой собственный словарный запас. Это называется «удвоение словаря». За счёт этого — развитие богатейшей синонимии.

Вот почему японская классическая литература трудна в переводах, утомляет бесконечным «крупным планом» детальных описаний: природы, душевных состояний, самых пустяковых телодвижений персонажа. Назойливы постоянные грамматические конструкции: «он увидел, что…». Словно кому-то интересно присутствовать при том. Как герой почесался, сделал шаг, вздохнул или взял предмет по какой-то глубокой и важной причине.

Так была сформирована тоже уникальная черта японцев: причастность ко всему происходящему, «соглядатайство» в хорошем смысле слова. И в нехорошем — тоже. Самые гадкие папарацци… угадайте кто. Такая традиционная «мелочность и близорукость» имеет оборотную сторону. Японские интеллектуалы веками сознательно отказывались от полёта мысли. Полностью убив в культуре абстрактное мышление.

Вот почему здесь столь слаба философская традиция, не подарившая миру мыслителей первой величины. В этом, как ни парадоксально, мы близки с японцами. Обладаем великим множество превосходных писателей, поэтов и художников, а вот с философами… лишь пустоватый звонкий гул. Это тоже легко объясняется: русская мысль неизбежно теряется в необъятном просторе, японская — с такой же фатальностью упирается в единственную гору Фудзияму.

Вот почему японские писатели с художниками, со своим особым зрением, всегда видели отдельное дерево, не интересуясь лесом. Не ветвь, а листок, его каждый зубчик по краю и прожилка. Не найдёте буйство букета в натюрмортах. Всегда… один-единственный цветок. Причём в живописи, которую никогда не поместят на огромное полотно в золочёной раме. Обязательно свернут в свиток или складывающуюся ширму.

Это прекрасно иллюстрировано притчей о знаменитом мастере чайной церемонии монахе Рикю. Он владел замечательным садом, где выросли прекрасные повилики. Некий знаток-флорист из императорской семьи узнал об этом, напросился на экскурсию. А монах к приходу гостя срезал все цветы в саду. Оставив для любования лишь один, который поместил в бронзовую вазу. Логика поступка и смысл притчи? Целое, даже если это сама Вселенная, намного лучше постигается через малое и единичное.


Тот самый, знаменитый «внутренний взор». Который веками тренировали японцы. Вот почему они не страдают клаустрофобией, чувствуют себя прекрасно в закрытом и ограниченном пространстве. Когда даже в гостиницах мутные и непрозрачные стекла с грозным предупреждением соотечественникам:

«Ваше окно выходит на юг. Просьба не открывать окно, поскольку рядом находятся частные дома».
Японцы подвержены агорафобии. Открытое пространство улицы вызывает чувство тревоги и беспокойства. Это заметно в воспитании детей. Во всём мире нет хуже наказания: «Стань в угол! Будешь сидеть дома, на улицу ни ногой!». В Японии провинившегося спиногрыза… выталкивают наружу, заставляя торчать перед запертой дверью.

Выводы.
Исторический факт: после VIII века японцы осознали: строить большое они вполне научились, не очень-то интересное занятие. Несколько сцепленных между собой объективных обстоятельств заставили уйти нацию в самоизоляцию. Позволило обрести другую способность — смотреть на мир по-другому, в изменённом к миниатюризации масштабе. Так Япония становилась всё меньше и меньше.

Сократившись до крошечных садов и искусства бонсай (выращивание карликовых деревьев). Написания ёмких, но кратких стихов, состоящих всего-навсего из тридцати одного (танка) или семнадцати слогов (хайку). Уже в семнадцатом веке стали обыденностью раздвижные (телескопические) шесты, разборные переносные лодки, складные светильники из вощёной бумаги, складывающиеся зонтики.

Куда без легендарного складного веера, доведённого до идеального совершенства… А когда наступила эпоха технического прогресса и имперский посыл нации был погребён под радиоактивной пылью Хиросимы с Нагасаки… нация опять вспомнила свои Средние века. Умещающийся на ладони телевизор, самая маленькая видеокамера, многое другое. Ничего этого японцы не изобретали, просто максимально уменьшали в размерах, делали более компактным.


Все вещи, которыми пользуются японцы, кажутся нам игрушечными. Даже сегодня, когда среднестатистический житель Токио догнал европейцев в росте, размеры предметов остаются прежними. Эти милые, почти кукольные сиденья в автобусах, поездах, внутренних авиалиниях или морских каботажных судах. Никто не жалуется, что удивительно.

Вот и подошли к вопросу, обозначенному заголовком статьи. «Японское экономическое чудо». Что это? Тоже сцепка объективных внешних факторов, политика, принудительная самоизоляция с фактической оккупацией после Второй Мировой войны? Или это не чудо? А привычное японцам явление. Когда в полной мере можно применить сформированное веками мастерство совершать микро-манипуляции с микро-предметами. Своеобразный вызов в эпоху микро-электроники.

Скорее всего, да. Своих наибольших, признанных всем миром свершений, страна достигла, развивая «науку малого». Поэзия, живопись, рациональность жизненного пространства… и микросхема. Даже иероглиф, изобретение далеко не японское, подвергся вдумчивому переосмыслению.

Выучившись «китайской грамоте», где любой штрих кардинально меняет смысл — японский народ стал применять знание ко всему строю собственной жизни. Закопавшись в такие мельчайшие проявления, что иностранцы постоянно теряют суть и смыслы.

Это увлечение иероглифами даже стало в конце ХХ века «национальной бедой». Энтузиазм, с которым японцы изучали свою письменность, приводил… к близорукости. Не символической, а вполне медицинской. Острова по сей день могут похвастаться самым высоким процентом «очкариков» на душу населения и самым ёмким рынком офтальмологических услуг.

Лёгкость, с которой японцы овладевали достижениями западной цивилизации, — уникальна. И они уверены: это заслуга их национального точного глазомера. Помноженного на традиции «видеть большое в малом». Любопытный факт. Наименьшая мера длины Японии — «один волос» (0,0333 миллиметра), веса — 0,037 грамма.

Гравировка на рисовом зёрнышке


Процедура тотального измерения всего и вся была освоена на Островах очень давно. Найдя свое выражение в дотошной шкале измерений с такой ценой деления, которую остальная Евразия «донаучного общества» знать не знала.

Опять же… эта шкала была заимствована у древних китайцев, но маниакальная способность японцев доводить всё до совершенства — вывела заимствование на новый качественный уровень. Стала неотъемлемой частью культуры и быта. Породило известное всему миру стремление японцев достичь идеала в любом деле, от бытового — до глобального. Писательница Сэй-сёнагон в XI веке это оформила кратко и ёмко:

«Детское личико, нарисованное на маленькой дыне… Трогательны и милы куколки из бумаги, которыми играют девочки. Сорвёшь в пруду маленький листок лотоса и залюбуешься им! А мелкие листики мальвы! Вообще, всё маленькое трогает своей прелестью».

Ссылка